Ода русскому человеку
Ода русскому человеку
Несколько слов о стихотворении «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...»Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди,
Как слёзы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали: -Господь вас спаси!-
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси.
Слезами измеренный чаще, чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась,
Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в бога не верящих внуков своих.
Ты знаешь, наверное, все-таки Родина —
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти проселки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.
Не знаю, как ты, а меня с деревенскою
Дорожной тоской от села до села,
Со вдовьей слезою и с песнею женскою
Впервые война на проселках свела.
Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,
По мертвому плачущий девичий крик,
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый, старик.
Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьем,
Ты помнишь, старуха сказала:- Родимые,
Покуда идите, мы вас подождем.
«Мы вас подождем!»- говорили нам пажити.
«Мы вас подождем!»- говорили леса.
Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса.
По русским обычаям, только пожарища
На русской земле раскидав позади,
На наших глазах умирали товарищи,
По-русски рубаху рванув на груди.
Нас пули с тобою пока еще милуют.
Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я все-таки горд был за самую милую,
За горькую землю, где я родился,
За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина
По-русски три раза меня обняла.
Начнем с того, что это стихи совершенно не советские. Но — абсолютно русские, в самом высоком смысле этого простого слова. Вообще, на мой взгляд, Симонов именно в этом стихотворении впервые заявляет себя как большого русского поэта. Это проявляется и содержательно, и лексически. Это с самого запева, с первых строф звучит — с тех самых «усталых женщин», что «снова себя называли солдатками, как встарь повелось на великой Руси», и не только не оставляет нас до самого его конца, но нарастает, звучит все величественнее и круче, чтобы в последней строфе стать гимном родной земле и ее людям.
Не Советский Союз стоит за автором, но вся — Россия, вся ее многовековая, героическая, мятежная и великая история, весь ее бессмертный полк. А иного и быть не может в самый труд час! Опираться можно только на то, что нерушимо.
Потрясающе! Родиной коммунист, а в недалеком будущем - сталинский литературный генерал Симонов раз за разом называет не Советский Союз, но Россию, Русь, определяет себя, как русского (не случайно это слово в разных формах становится в этом стихотворении рефреном, автор раз за разом повторяет его, повторяет как своего рода оберег), вставшего на смертный бой за родную землю:
Слезами измеренный чаще, чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь от глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась,
Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в Бога не верящих внуков своих.
Великие стихи! И вот она — еще одна из опор, опираясь на которую, можно выстоять в трудный час, - вера в Бога. Ох, как, должно быть, крамольно, неслыханно смело звучало это летом 41-го в стране безбожников, стране, где религия давно объявлена опиумом для народа. Но ведь православие — это тоже Россия, одна из основ, главных скреп русской жизни, русского мира, внутренний стержень которого — вера предков «с простыми крестами их русских могил».
«Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся За в Бога в не верящих внуков своих...» - это высоко и очень точно. Но, если точно, невольно задумаешься, а такими уж не верящими были внуки? И автор — прежде отчетливо советский поэт, офицер и коммунист, допустивший мысль о такой вот небесной молитве, может ли не верить? Не знаю, не знаю. С другой стороны, не забывайте, что автор этот — сын полковника генерального штаба Российской империи, а мама его княжна Оболенская. Вспомнился старый советский фильм про войну, когда там старого солдата попрекают: «Ерофеич, а ведь Бога нет!», а тот отвечает: «Это у тебя нет, а у меня есть!».
Опять же, говорят, «в окопах атеистов нет». И тему эту, и молитвенный строй, интонацию, пусть не столь явно, как здесь, мы встречаем в стихах многих поэтов-фронтовиков, не только у Симонова. Это естественно для человека, находящегося в пограничном состоянии между жизнью и смертью - обращаться к Богу, пусть подчас и неосознанно. А уж когда речь идет о жизни и смерти Отечества нашего, всего русского мира, и подавно.
Стихи посвящены спутнику Константина Симонова на фронтовых дорогах 41-го поэту Алексею Суркову. По форме — это разговор с другом, но не по внутренней сути. Говорная интонация, что задана с первых строк, порой сочетается, но чаще уступает почти одической, когда разговор идет на высокой ноте и — о самом высоком. И при этом счастливо избавляет стихи от лишнего пафоса и газетно-трибунной патетики, внешне — снижает уровень разговора, но, в сущности, делает его хоть и проще, но возвышенней, пронзительней и чище. Это — ода русскому человеку при внешних абсолютной простоте и лиричности. Уникальное сочетание, думаю, найденное не намеренно, интуитивно.
«Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...» - это очень горькие стихи. Горечь и беда в них звучат невероятные, предельные. И злость. Не только на врага — на себя! И не только потому, что всё это — родное, любимое, приходится оставлять, пусть и на время, но отдавать нелюдям, чуме нечеловеческой, что пришла к нам со смертью. И людей, что живут на этой земле — оставлять, может быть, на муки, на смерть. От осознания этого ведь с ума сойти можно! Тем более, когда люди — такие, какими их показывает Симонов:
Ну что им сказать, как утешить могли мы их
Но, горе поняв своим бабьим чутьем,
Ты помнишь, старуха сказала: - Родимые,
Покуда идите, мы вас подождем.
Сколько спокойного, не кичливого мужества и подлинного величия в сказанном. Вот так. Без пафоса и упрека. Заранее прощая за всё, не требуя ничего, не обвиняя. Но — с верой, которую предать и опошлить нельзя, запретно, немыслимо. С верой в возвращение. Верой в Победу.
Симонов здесь мастерски использует олицетворение, переходя от общего к частному, конкретному. Кого защищать? Не абстрактную Россию или Советский Союз, но конкретные «проселки, что дедами пройдены», конкретных старика (того самого, что «весь в белом, как на смерть одетый») и старуху, и девушку, которую автор и его товарищ даже не видели, а только слышали ее «по мертвому девичий крик». Мстить можно только за конкретных людей, живых, невыдуманных.
У старухи к ним — уходящим, отступающим, упрека нет. А вот у автора к самому себе есть. Он связан не только с тем главным, о чем я уже сказал. Но, в целом, с неожиданно, как вспышка, постигшем автора понимаем того, что Родина - «не дом городской, где я празднично жил», того насколько отличается жизнь глубинной, деревенской, исконной России от быта и сути успешного, обласканного властью московского литератора:
Ты знаешь, наверное, все-таки Родина —
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти проселки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.
Не знаю, как ты, а меня с деревенскою
Дорожной тоской от села до села,
Со вдовьей слезою и с песнею женскою
Впервые война на проселках свела.
Да, так! Удивительное, беспощадное к самому себе признание. В том, что Россия — не только, и не столько Москва, и понимание этого, узнавание родной страны пришло к автору лишь на войне.
И от конкретики, от старухи той самой Симонов восходит к обобщению, стихотворение обретает голос всей России: «Мы вас подождем!»- говорили нам пажити.«Мы вас подождем!»- говорили леса. И тут же возвращение к разговору с другом, снова — частное: «Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,Что следом за мной их идут голоса».
"Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины..." -стихи без преувеличения великие, но не без «но». Давно ищу я человека, чтобы объяснил вот эту строфу:
По русским обычаям только пожарища,
На русской земле раскидав позади,
На наших глазах умирали товарищи,
По-русски рубаху рванув на груди.
Не строфа, а одни вопросы, на которые, думаю, и сам автор ответа бы не дал. Что называется, уровень Лито. Вот что хотел он про пожарища сказать? И причем тут русские обычаи? «На наших глазах умирали товарищи» - а это о чем и про кого? Про казнь в немецком плену? А кто тогда «вы», что наблюдают ее со стороны? Автор и его собеседник? Они, если следовать контексту, свидетели казни. С какой стороны? Если с нашей, то почему тогда живы? Конечно, Симонов и Сурков могли видеть смерть товарищей, но — на фронте. Или это обобщение такое, которое можно отнести ко всем воюющим? Но дальше — пуще: «По-русски рубаху рванув на груди». Почему по-русски? Если всё-таки на фронте, то зачем рвать рубаху на груди? Словом, одни вопросы. Едва ли не к каждому слову. И пафос, конечно, запредельный, вне чувства меры, зашкаливающий.
Пишу это не для того, чтобы сколько-нибудь унизить автора и эти стихи. Нет! Да это и невозможно. Напротив! Строфа эта, на мой взгляд, убедительно доказывает не только то, что и у больших мастеров бывают сбои, но и подтверждает уникальность стихотворения. Эти четыре строчки мы попросту не замечаем, когда в последующих, в концовке, автор уходит от пустой патетики, возвращается к человеческой, говорной интонации и следует новый взлет — могучий, эпический:
Нас пули с тобою пока ещё милуют,
Но трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я всё-таки горд был за самую милую,
За русскую землю, где я родился.
За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина,
По-русски, три раза меня обняла.
