Замечательному историку, создателю Кольского краеведения, русскому солдату, нашему Учителю Ивану Федоровичу Ушакову сегодня исполнилось бы 100 лет. Я, как многие жители нашего Севера, был его студентом, писал о нем (и в газете, и не только), не скажу, что мы дружили, но хорошо общались последние годы его жизни. Один круг, одна сфера интересов.
Есть люди, которые остаются с нами, живут и после смерти. Так и с Иваном Федоровичем произошло. Он жив не только в моей памяти, но и в моих "Мурманцах", в "Городе между морем и небом", заключительной части трилогии. Действие там происходит в 1962-м году, главный герой - студент мурманского пединститута. А лекции у него читает профессор Кушаков. Это не документ (потому и фамилия другая!), конечно, но - миф, очень близкий к реальности. Почитайте.
Чтобы помнили
Отрывок из романа "Город между морем и небом"
- Документы юридического характера – завещания и другие – с точки зрения литературы, зачастую, малоинтересны. Их писали устоявшимися, известными формулами. В общем, в нашем сегодняшнем понимании, сплошные штампы – какая уж там литература, с ее страстями и пиршеством русского Слова… Однако случались и исключения.
Человек в черном костюме, плотно облегающем его угловатую, ломаную фигуру, не просто стоял у кафедры, но – тяжело опирался на нее, словно не было у него опоры надежнее. Лицо – не красивое, грубо, без удачи, слеплено было из кусков разной формы, от чего выглядело по-крестьянски просто и мощно. Непослушные, начинающие седеть волосы зачесаны свободно («без газонов и проборов», как говаривал когда-то Сашин отец) - назад. Иногда человек отрывался от кафедры – не переставая говорить, и не выпуская из рук длинной трости из черного металла, степенно, чуть вразвалочку, прохаживался по аудитории. Говорил он подобающе облику - медленно, тягуче, слова будто сквозь мясорубку прокручивал:
- К примеру, пишет купец завещание или, точнее, духовную грамоту, как тогда называли. Обычный, ничем не примечательный купец – обычное завещание. И все, вроде бы, как обычно – привычные формулы, одна на другую нанизанные. Последовательный раздел собственности. Всем сестрам раздал по серьгам – все сватьям-бабам-бабарихам. Этому столько-то, а этому, пусть он и седьмая вода на киселе, столько-то. И – ничего больше. Пустота. Человека за этими формулами, с его страстями и страданиями, с его ликом живым – не видать. Совсем.
Он говорил медленно, с натугой, но – уверенно и мощно. Фразы получались как рубленные бруски тяжелого металла – ни прибавить, ни убавить. Он отрубил - «пустота», «совсем», каждый раз смолкая на несколько мгновений, и – все замирали, весь курс – и бессовестные прогульщики и первые ученики. Ждали продолжения. Ждали его слова.
Саша помнил, как он впервые увидел историка Ивана Федоровича Кушакова – тот тогда показался ему похожим на знатного римлянина эпохи солдатских императоров, какого-нибудь Суллу, - столько в нем жило простоты и силы. Да он и был солдат. Только русский. Три ряда орденских планок на том самом, хорошо знакомым всем студентам учительского института, черном пиджаке подтверждали это без лишних слов.
Кушаков никогда о войне не говорил. Но Горевой помнил, как он как-то обмолвился, что не любит кино про войну. «Почему? Да потому что – не правда. Почти всегда. Даже в мелочах. Вот сидит герой с автоматом, и – строчит и строчит из него, строчит и строчит… Но так ведь не бывает. Никаких патронов бы не хватило. Боевой эпизод – любой! - ведь почти всегда короткий. И все, что с нами на фронте происходило в конкретный день и час, было очень коротко. Как вдох и выдох…» «Как это?» - спросили они тогда. «А так! – ответил он просто, с горькой виноватой улыбкой: - Как секундная стрелка. Жив-мертв, жив-мертв, жив-мертв…»
- Но в самой концовочке, вдруг, - снова принялся рубить фразы на «вдох-выдох» Иван Федорович, теперь – чуть быстрее и яростней, чем обычно: - нежданно-негаданно – прорыв. Да какой! Словно воздуха глоток живого. Читаем в заключительной фразе, среди всей этой арифметики убогонькой на тему «кому-чего», последнюю просьбу завещателя. «И чтоб свеща обо мне в ночи не погасла». Вот оно как! О чем это вообще, как вы думаете?
- Может быть, чтоб молились за него, свечки ставили? – робко предположила вертлявая и беспокойная Леночка Белкина.
- Да, вы правы, и это тоже, конечно… - согласился, но лишь отчасти, лектор: - То, о чем вы сказали, – план конкретный, но есть и другой план, общий, другой уровень – уровень обобщений. Вы его, в принципе, уже уловили, обозначили. Остается только назвать.
Все молчали.
- Если свеча горит, значит, не забыли про тебя, помнят… - мрачно заметил с «камчатки» обычно молчаливый и нелюдимый Прокопий Заборщиков. Некоторые отличники с передних парт даже оглядываться на него принялись – так это было неожиданно.
Однако вера, церковь были для Прокопия – Саша это знал - не сухой и выморочной теорией, областью бесконечных споров материалистов с идеалистами, но - частью жизни. Дед Прокопыча, как окрестили парня однокурсники, был священником в далекой Варзуге. Не раз, и не два видел Саша, как крестится Прокопий на дом в двух шагах от института, на Ленина, напротив десятой школы. Спросил – почему. Тот ответил: «Тут когда-то церковь была. Я знаю. Первая в Мурманске…»
- Абсолютно точно! – обрадовано откликнулся Кушаков и тут же подтвердил высказанную догадку, развернул ее в полновесный ответ на собственный вопрос: - Человек ведь, в данном случае, памяти о себе просит. Ни много, ни мало. Да как просит – не напрямую, не в лоб, но как поэт, образно, пронзительно и ярко. Пожалуй, такую фразу любой человек, будь он трижды толстокож и не склонен слезы лить по пустякам, а – запомнит. Потому как за ней – живое чувство, живой человек. С собственным «лица не общим выраженьем».
Кушаков улыбнулся – коротко, но очень светло, суровое лицо будто лучик какой озарил – особый, пущенный из прошлого. Профессор улыбнулся так, словно фраза эта из глубины веков касалась его лично, была связана с чем-то дорогим и безусловно важным в его жизни или жизни его предков. Он сорвался с места, переваливаясь с трости на ногу, пустился в странствие по кабинету. Словно бы успокаивал себя, смирял. Итог подвел почти спокойно, привычным тяжелым голосом – на одной ноте, медленно и мощно:
- Вот ведь какая вещь необычная. Трудно представимая, небывалая. Поэзия здесь, да и, наверное, почти всегда – помощница великая. Главное-то все-таки в нашей жизни - и сегодняшней и посмертной – не то, что, кому и сколько. А – чтобы помнили…
Дмитрий КОРЖОВ.
